Пятница, 29 марта 2024

Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском. Глава 3

На другой день Котик, зайдя ко мне, поделился новостью:

— Я был у Глиэра. Вчера! Да! — вскрикнул он, — он хо-хочет учить меня по всем правилам кккомпозиции! Это же совсем мне не нужно! На фортепиано! Что можно ввыразить на этой темперированной ддуре с ее несчастными нотными линейками? Ммои кколоккольные гармонизации — разве он их не слышал? Когда уммерла моя бабушка, я упал в припадке, но когда я потом встал, я сразу сыграл новую гармонизацию, и я тут же ее записал, но запись… всегда нне то получается, онни этто не понимают!

Он сказал эти слова с такой горечью, что на лице его появилась гримаса, в миг состарившая его.

— Я это все знал, когда начинал мои детские соччинения, я вам их покажу, когда ввы ко мне придете, — ведь я тогда еще не встретился с кколоколами! Преппопдобные! Они же не понимают, что такое кколо-кола! Нно я обещал вам показать схему! Мой 1701-й звук! — оживился он и попросил лист бумаги.

Пока я в кухне готовила нам ужин, разогревала чечевичную кашу и клюквенный кисель, Котик, сев на диван в моей комнате, что-то чертил и надписывал. Но я настояла, чтобы он сначала поел. Он согласился охотно. От еды лицо его порозовело, он сидел такой красивый, привлекательный, нарядный, здоровый, что странно было вспоминать его небесную музыку. Непостижимо, что за странный конгломерат этот человек! И как воспитались в нем эти свойства вносимого им веселья в его полубродяжьих — по людям — днях непонятого музыканта?

И вот он протягивает этот таинственный мир! Чертеж: он нарисован четко, правильными линиями и полукругами и надписан круглым детским почерком.

— Это же совсем просто! — пояснил Котик, — 243 ззвучания в каждой ноте (центральная и в обе стороны от нее по 121 бемоль и 121 диез), если помножить на 7 нот октавы, — получается 1701. Этто же ребенок поймет! Почему же онни не понимают? Онни думают, я ффантапзирую! Потому что онни -не слышат! Вы понимаете? Они не слышат, а получается, — что я винноват!

Ему стало смешно. Он рассмеялся заливчато, и можно бы назвать его смех ребячьим — если бы на дне его не звучала горечь и даже отчаяние. Он как-то поперхнулся им и, переставая смеяться:

— Ввот и вся моя история! Это совсем просто! Но на рояле я же ке могу сыграть эти 243 звука, когда нна этих несчастных ччерных — всего один диез и один несчастный бемоль… Я слышу все звуки, которых они не слышат! Нет, нет, не так! — вдруг вскричал он просветленным, зажегшимся голосом, — они ттоже слышат! То есть нет, они звучания не слышат. Но тто впечатление, которое получается от колоккольных гармонизаций, они его отличают, потому они и ходят слушать ммою игру в церкви святого Марона… — Он вдруг увял. Чегопто ему не удалось договорить, ему одному понятного. — Эттот Глиэр, он… — Он встал. — Ммне пора идти…

— Котик! — сказала я очень просительно, — но вы все-таки можете сыграть — на рояле? Ту рояльную гармонизацию ми бемоль минор, вашей Ми-Бемоль-Минор посвященную. Вы же играли где-то, и люди же восхищались… Мы с вами пойдем к моим друзьям — там моя подруга, красавица, концертмейстер — нет, это неважно! — поспешила я, видя, как черты Котика исказились. — Я к тому, что рояль у нее, отличный звук! И еще там -маленький мальчик, такой ребенок… даже если вы детей не любите — то этого вы…

— Я ддетей — люблю, — сказал Котик, — дети ллучше все понимают, они просто — понимают! Хорошо, я пойду с вами и поиграю. Но вот если бы у них были кколокола…

Адрес подруги, куда я звала Котика, я дала ему, назначив час встречи. Но, задержавшись на работе, запоздала. Меня уже ждали Котик и концертмейстер Нэй в высокой, просторной комнате большого дома окнами на Сретенский бульвар, за длинным столом, богато — по тем временам — накрытым. Уже накормленный вкусно и обильно, звонарь словоохотливо рассказывает:

— В одном доме встретился я с с…с…с… — не даются ему эти встречные! — словом, они — актеры! И онни уговорили мменя играть. Нет, не думайте, не по моей части (хотя и на кколоколах там тоже…) по их части, играть в театре — Федора Иоанновича, — был такой ццарь. Онн ттам у нних на кколоколах звонит, так я понял! И я буду этот царь в царской одежде — и должен буду звонить на кколоколах! Что-то выдумывают? Ккакие там у них колокола? Совсем никудышные… Этто в Камергерском переулке, называется театр МХАТ.

Серые, темные, под тяжелыми веками глаза Нэй смотрят на гостя с улыбкой ласкающего внимания. От сильной близорукости она еле различает лицо гостя, но явно ощущает присутствие необычного.

Большеглазый — глаза, как у матери, серые — четырехлетний мальчик тоже не сводит с гостя взгляд.

А Котик уже бродит по комнате — знакомится с новым местом. Остановился у рояля, поднял крышку. Сейчас начнет играть? Но он настойчиво ударял и ударял одну и ту же клавишу.

В комнату вошла пожилая худенькая женщина, жена художника Альтмана. Нота все длилась нетерпеливо. Нашел изъян? Что-то странное. Я подошла. Он держал палец на «ля».

— Почему же она нне слышит? Я же ззову ее, — недоуменно спросил Котик, — она же — «ля», чистая центральная нота! Поняв, я уже объясняла вошедшей:

— Фаина Юрьевна, ваша тональность — «ля»! И Константин Константинович…

— Я сыграю гармонизацию Ми-Бемоль, — перебил Котик. Медленно, упоенно, как-то все снизу вверх идут звуки. Коленопреклоненно — перед недосягаемой высотой Ми-Бемоль? И все многотембровое флейтное существо рояля, все скрипичное, все вокальное и органное его звучание сплетается в новую оркестровку, вызывая колокольные голоса. Они мечутся в пределах рояльных, рождая небывалое в слухе.

Я смотрела на друзей моих: мать моей подруги, дочь ее Нэй, на их пожилую гостью — Фаину Юрьевну, «ля», — на лицах всех их, столь разных, было одно выражение: поглощенность нежданным, неповторимым! Мы присутствовали при необычайном.

Это было не подражание на рояле колоколам, как это встречается у некоторых музыкантов, — а совсем другое: с помощью презираемых звонарем белых и черных клавиш, служащих одному диезу, одному бемолю, — он нашел способ (не мог не найти, тосковавший по звучанию колокольному с утра до ночи) создать колокольность в клавишах!

То был вечер колокольного рояля!

Что-то вроде полузабытого сна. Сумрачные переходы, высота недомашняя, свет и тени, и гулкость органная. Мы поднимались по лестницам консерватории в рабочую комнату Котикиного Источника. Я пишу это слово с большой буквы не от себя, а невольно передавая выражение его в устах сына — уважение, заглавность. Котик не рассказывал мне об отце, но позднее я узнала, что он нежно любил отца с тех лет, когда тот еще не был назван Источником, а был просто папа; с дней, когда жива была мать, когда он сам был кудряв и младенчествен, а отец молод и весел… Вот этими вещами, невещественными, Прошлым, в вечность ушедшей матерью, незримым еще Будущим, как в новогодних зеркалах, отраженных друг в друге, веяло на темных лестницах консерватории, которыми мы шли. Слышалось все это, как стихший звон арфы, как неслышный звук Вешняковского колокола, и вещественна была тут эта невещественность семейной трагедии… Как в старых домах, пахло в тот вечер в пути нашем, и шли мы будто не Москвой — Петербургом гоголевских времен.

И вот, наконец, комната. Я не помню там мебели, хоть она, конечно, была. Явственней запечатлелись двери и потолок, и окна в неведомость. Был час вечерний, час отсутствии, где-то проводимого отдыха, а может, чьих-то концертов…

Котик протягивает мне альбом. Я раскрываю — и поражаюсь: лет десяти сидит у рояля мальчик; темные волнистые волосы завладели лбом и щеками, а из-под них глаза смотрят в душу мою. В них — отрешенность, мечтательность. Несмотря на нарядный костюм, матросский, — в позе, в существе ребенка -печаль.

— Это — я, этту фотографию очень моя бабушка любила: тут, она говорила, я на ммаму похожж…

Он перевернул страницу. Дальше шли листы нот.

— Тут мои детские сочинения, я тогда учился на рояле. Но мне оч-чень ммешал мой учитель, мне сочинять хотелось, а он хотел, чтобы я играл гаммы… Но после уроков я любил его, хороший!

Но вот я гляжу в уже немного выцветшую фотографию. В очень длинном муаровом платье, стоит молодая женщина, заботливо заглажены мелкие складочки у оборчатого низа платья, затейливо обводящего подол узором рюшей. В сочетании черного и белизны предстает ее легкий стан, облик -женственнейший в трогательной красоте чистых черт. Родниковое, ландышевое протекшей весны, счастливой; смотрит, не улыбается. Но, может быть, вот-вот улыбнется — так добры у края застенчивости большие, в вопросительной задушевности, светлые, под темными ресницами и бровями, глаза. Правилен нос, легко очерченные ноздри. Дыханьем неуловимо приоткрыт рот, одновременно легкий и пышный. Лоб открыт, грациозно обведенный светлыми, подобранными вверх волосами, прической простой и изысканной.

— Моя мама! — говорит Котик тихо…

Анастасия Цветаева. Сказ о звонаре московском.
1927 — 1976.