39. Звонарь Карэ из романа «Бездна» (273 стр. – 276 стр.)

Ж. К. Гюисманс в своем романе «Бездна» описывает звонаря церкви St. Sulpacie, Карэ, влюбленного в свои колокола, поддер­живающего традицию вымирающего искусства, окруженного сред­невековыми сочинениями о колоколах и совершенно забывшего на своей высоте о жизни, текущей внизу.

Вот как он описывает колокольню St. Sulpacie: «Нагнувшись над пропастью, Дюрталь различал теперь под своими ногами громадные колокола, подвешенные на дубовых, окованных железом попере­чинах, массивные колокола из темной бронзы, поглощавшей, ее отражая, лучи света.

А над головой у себя, отклоняясь, он увидел другую бездну и но­вые сонмища колоколов; снаружи на них были отлиты выпуклые изображения епископов, а внутри отсвечивало золотистым блеском местечко, натертое языком колокола.

Ничто не двигалось; но ветер щелкал лежащими створками ре­зонаторов, крутился в деревянной клетке, выл в изворотах лестни­цы, врывался в опрокинутые чаши колоколов. Вдруг легкое прикос­новение, тихое веяние менее резкого ветра скользнуло по его щекам.

Он поднял глаза, один из колоколов боролся с ветром, начиная раскачиваться. И вдруг зазвонил, закачался и язык его, похожий на гигантскую кочергу, будил в бронзе ужасные звуки. Башня дрожала; закраина, на которой он стоял, колебалась, как пол идущего поезда. Чудовищное рычание лилось непрерывно, разбиваемое грохотом и треском новых ударов.

Он напрасно исследовал потолок башни; он никого не нашел; на­конец, заметил ногу, протянутую в воздухе и раскачивающую две де­ревянные педали, привязанные снизу к каждому колоколу. Он поч­ти лег на балку и рассмотрел, наконец, звонаря, качавшегося над бездной, придерживающегося руками за две железные скобы, уст­ремленными к небу взором» ¹).

Далее Гюисманс устами звонаря Карэ говорит: «Знаете ли, с ко­локолами в католическом мире уже кончено, или вернее – звонарей нет больше. Сейчас звонят мальчишки угольщиков, кровельщики, каменщики, бывшие пожарные, нанятые за франк на площади. Вот, — продолжал Карэ, указывая на обломок старого колокола, — это лом очень старинного колокола, который давал звуки, не имею­щие себе подобных, – это был небесный звон!

– Колокола, — продолжал он, — настоящая церковная музыка!

Они вышли как раз над площадкой в большую крытую галерею, над которой поднимаются башни, Карэ, улыбнулся и показал целый набор маленьких колоколов, размещенных на доске между двумя столбами.

Он дергал веревки, вызывая из меди хрупкий перезвон и, восхищенный, прислушивался к легким переходам нот, поглощае­мых туманом.

Внезапно он отбросил веревки.

– Когда-то мной завладела мысль, — сказал он, — захотелось воспитать здесь учеников; но никому нет охоты изучать ремесло, которое дает все меньше и меньше: теперь даже на свадьбах не зво­нят и никто больше не влезает на башни».

Далее, один из героев Гюисманса, Эрми, говорит про звонаря: «Карэ продержится еще несколько лет. Католическое духовенство уже допустило провести в церкви газ и кончит тем, что заменит колокола сильными звонками. Будет очень мило: электрические провода свяжут их; получится настоящий протестантский звон, ко­роткий призыв, резкое приказание. Карэ погибнет, потеряв свои ко­локола. А все-таки забавно, – такая привязанность человека к вещи, которую он сам оживляет. Положим, колокол, правда, особый ин­струмент. Его крестят, как человека и освящают миропомазанием; согласно параграфу требника, епископ освящает внутренность его чаши семью крестообразными помазаниями освященным маслом; его утешающий голос доносится до умирающих и поддерживает их в минуты последнего ужаса.

Притом колокол – глашатай церкви, ее внешний голос; как свя­щенник – голос внутренний. Это не просто кусок бронзы, перевер­нутая и качающаяся ступка. Прибавлю, что колокола с годами ста­новятся лучше; их пение делается полнозвучнее и шибче; они те­ряют едкий букет, незаконченность звука. Этим, отчасти можно объяснить, что к ним привязываются».

Далее, другой герой, Дюрталь, замечает: «— Я знаю наверное только то, что живя в монастырском квартале, на улице, где воздух с раннего утра колеблется от благовеста, я во время болезни ожидал по ночам утреннего призыва колоколов, как освобождения. На заре меня укачивало какое-то тихое баюканье, лелеяла таинственная, отда­ленная ласка. Я был убежден, что люди молятся за других и значит и за меня; я чувствовал себя менее одиноким. Это верно, что звуки колоколов созданы для больных, измученных бессонницей.

– Не только для больных, — возразил Эрми, — колокола успо­каивают мятежные души. На одном из них была надпись: «pako crucutos» – «умиротворяю озлобленных».

Этот разговор вспомнился Дюрталю, и вечером один он размеч­тался, лежа в постели. Фраза звонаря, что колокольный звон есть истинная музыка церкви, несколько раз возвращалась.

Улетев внезапно на несколько веков назад, его мечта вызывала среди медленно движущихся верениц средневековых монахов, ко­ленопреклоненную группу верующих, откликающихся на призывы Ангелюса.

Ожили все подробности старых богослужений, которые он знал когда-либо: благовест к заутрени, перезвон, рассыпающийся, как шарики четок, над извилистыми тесными улицами с острыми ба­шенками, с каменными балюстрадами, с зубчатыми стенками, пере­звон, поющий в часы богослужений, чествующий радость города звонким смехом маленьких колокольчиков, откликающийся на его скорбь тяжелым рыданием больших колоколов.

Тогда были звонари – художники, истинные знатоки гармонии, которые отражали душевное состояние города в этих воздушных траурах и радостях. И самый колокол, которому они служили, как покорные сыновья, как верные слуги, становился, по образу церкви, доступным и смиренным».