Тихий Свет

Поля, луга, леса, перелески, холмы, белостенные церкви с новгородскими звонницами, реки, озера, бревенчатые крепкие дома, часто двухэтажные, с переходами, балконами, башенками, напоминающие терема древней Руси. Плакучая береза, слоистая мохнатая ель громадной высоты, долгие весны, тихие закаты, длительный багрянец осени — единственный и неповторимый, свойственный только великой стране нашей, пейзаж.

Псково-Печерский монастырь был когда-то сердцем Печерского края. Тихий свет его горит и сейчас.

Только великая советская победа вновь и уже навсегда возвратила Печоры родной земле. Западная обитель еще мало знакома широким кругам советских людей, она еще только открывается в своем исключительном своеобразии, и потому непрерывны многочисленные экскурсии, ее посещающие, непрестанны наезды сюда комиссий искусствоведческих, исторических, археологических, художественных, архитектурных. Может быть, западный знаток искусства нашел бы асимметрию в постройке старых монастырских церквей, но выше всех законов формалистики их вдохновенная гармония и непередаваемое богатство русского народного орнамента, украшающего кровли, наличники окон, купола, застрехи, барабаны, роспись церковных стен, а в тишине, в прозрачном воздухе, в благоухании цветов, в журчанье монастырского ручья, в поклоне инока иноку, в каждом камне этих мест — чистота, жизнеутверждение, внутренний лад и мягкость.

Основная святыня Псково-Печерской обители — прославленная по всей земле русской икона Успения Божией Матери. Второе «по чести» сокровище монастыря — образ Божией Матери, именуемый «Умиление». Но местными людьми образ этот почитается не меньше, чем основной обительский.

Сказочно-огромные многовековые дубы стоят по гребню котловины, закрывают от бурь и ветров тихую обитель. На фоне могучей их зелени в один ряд поднимаются пять синих куполов в звездах, пять золотых луковок, похожих на митры, пять сверкающих золотом крестов над пещерным Успенским собором. Сияют православные кресты в цепях над церквами Сретенской, Благовещенской, Лазаревской, Никольской и Михайловским собором. Когда взойдешь на святую гору, кресты монастыря встают перед глазами как золотой лес.

На белой стене звонницы — большое изображение ангела. Одно крыло его поднято, другое вытянуто почти параллельно земле. Вот-вот он полетит, — но не прямо вверх, а по косой, как поднимаются в небо с земли птицы. В одной руке его — свиток, говорящий о Том, как стремительно шествует солнце к западу с востока. Другая рука ангела поднята, и указующий перст устремлен к циферблату часов, — помни о времени, человек, оно уходит и ты можешь уподобиться татю, грабящему собственный же дом!

Монастырским часам триста лет. Механизм их — простейший, но идут они с точностью хронометра. Каждый день их заводит монах, поднимает три шестипудовых гири, бочки с камнями. Часы отбивают четверти, и звон старых курантов необыкновенно мелодичен, нежен.

Основная монастырская звонница — в шесть пролетов, седьмой взнесен наверх в виде башенки с куполом и крестом. Колоколов — тринадцать. Первый справа, полиелейный — так же, как и средний, великопостный — дар царя Ивана Грозного. В колоколе двести десять пудов. Следующий за ним, самый большой, в триста семьдесят пять пудов, подарен монастырю царями Иваном и Петром Алексеевичами. По краю его и сейчас можно разобрать славянские литеры: «…при архимандрите Паисии с братиею слит сей кампан в Псково-Печерском монастыре. Мастер Клементьев». В меди колокола очень большой процент серебра, и звук колокола, несмотря на его сравнительно небольшой вес, необычайно густой, низкий, вязкий, торжественный, даже грозный. Он гудит еще долго после последнего удара. А колокол верхнего пролета, соединенный с часами, «бархатный», необыкновенно нежный, певучий, задумчивый, теплый, ласковый, внес в монастырское хозяйство Борис Годунов. Все три главных колокола так и называются: «Иван Грозный», «Петр Великий» и «Борис Годунов». Колокола средние называются, по-старинному, «бурлаками», а малые — «жаворонками».

Полный штат звонарей для «красного звона» — пять человек. Обыкновенно звонят трое. Я узнал, что искусство трезвона передается из рода в род, как ремесла гранильщиков, резчиков, часовщиков, изографов. Настоящий монастырский «красный» трезвон — это не беспрерывно-однообразный аккорд колоколов, а сложная, пышная, многоголосая, с исключительным богатством звуковых оттенков, мелодия. Перебирая бичевки, идущие к четырем «жаворонкам», малым заливистым колокольцам, нажимая на «струны» как бы гигантских цимбал, протянутые к колоколам средним, «бурлакам», раскачивая большие колокола, сами звонари сложной согласованностью своих движений, мужественной грациозностью повторяющихся поворотов корпуса являют собой картину необыкновенной живописности. Их взоры обращены к колоколам, в лицах строгость и вдохновенность, будто знают эти люди, творящие могучую и великолепную музыку, что с нею связана вся тысячелетняя жизнь православной Руси. Колокол сзывал людей на вече, звон колокола, подобно огню сторожевого костра, нес грозную весть о приближении неприятеля, набатная тревога извещала о другом опустошительном бедствии — пожаре, протяжное скорбное пение колоколов сопровождало человека в его последний путь, ликующая их мелодия неизменно отмечала все радостное в жизни народа. Никакая другая страна не знает этой волнующей музыки. Какое великолепие в одном слове — «благовест»! Но и когда только трое мастеров работают у монастырской звонницы, обильно напоенный музыкой воздух, торжественное и радостное его пение наполняет зеленую котлопику, выплескивается за ее края и на десятки километров во все стороны течет по полям, горам, лесам и долинам древнего и нестеровски-живописного Печорского края.

А сам народ — иной. Народ мирный, миролюбивый, несколько замкнутый и настороженный, но добрый, очень честный и исключительно трудолюбивый, и сколько ни внушали его правители неприязнь к русским, сколько ни твердили о «восточной опасности», сколько ни вспрыскивали злобной отравы, — сильнее этой черной работы оказалась власть веков, на протяжении которых ничем не бывал омрачен мир между эстонцами, этой древне-русской «чудью», участвовавшей в походе Олега на Царьград, и коренными русскими, кривичами (достойно примечания, что «русский» по-латышски называется «кревс», — «кривич»).

Две церкви монастырских — св. Варвары и 40 Севастийских мучеников — хоть и вынесены за ограду монастыря, но принадлежали ему с их основания. Эстонское буржуазное правительство отобрало обе церкви и сделало их приходскими. В одной службы совершались на русском языке, в другой — на эстонском. Так оно и продолжается. Только теперь настоятели обеих церквей нередко участвуют в монастырских богослужениях, а монахи служат в этих церквах, и прихожане их, и русские, и эстонцы, никогда не уйдут со службы прямо домой, не побывав в монастыре.

Основной храм монастыря — «ископанный» в скале древний Успенский собор. Но несомненно, что еще до его постройки существовала какая-то церковь в самых пещерах, «Богом зданных», откуда и доносились, согласно преданию, «гласы ангельские». Есть все основания полагать, что первой церковью и был поныне существующий малый пещерский храм Воскресения.

Вход в пещеры находится рядом с Успенским собором и ведет внутрь той же скалы, в которой «ископан» собор. Пещеры — это семь длинных переходов, которые именуются «улицами», а согласно монастырской летописи назывались некогда «долгими улицами».

Слева от входа на небольшой глубине устроено подобие часовенки. Единственное оконце дает света достаточно, чтобы рассмотреть стоящие здесь гробницы. Из них самая почитаемая в крае — гробница преподобного Лазаря, иеросхимонаха. Над нею висят ржавые вериги, весом в одиннадцать килограммов, которые старец носил не меньше двадцати пяти лет, о чем не знал никто из братии — они обнаружены были на теле преподобного только при его погребении. Здесь же гробницы преподобных Марка, Ионы и Вассы. Вход в пещеры, собственно, — это узкое и низенькое устье, за которым открывается прямой коридор. Песчаные стены, мягкий шелковый песок под ногами. Он велик, длинен этот переход — долго светится позади, все уменьшаясь, пятнышко входа. Но вот за поворотом новое колено, и здесь — царство уже совершенного вечного мрака. Мерцают свечечки в руках у паломников, глухо звучит голос проводника отца Николая, семидесятипятилетнего монаха, ведающего пещерами, человека большого жизненного опыта и знаний. Колеблющийся свет свечи выхватит из тьмы участок стены с причудливыми яшмовыми разводами. Через несколько минут заметным становится ощущение холода — здесь неизменна температура в семь градусов тепла. Зимой это жара, летом — холод. И на всем протяжении «улиц» непрерывно тянутся по стенам на разной высоте маленькие глиняные плитки, как бы вмазанные в породу стен. А за каждой плиткой покоются одна или несколько гробовых колод, и витиеватая славянская вязь с множеством титлов повествует о воине или монахе, прах которого плитка эта охраняет. От Ивана Грозного до Петра стоял в монастыре гарнизон и воины — жертвы немецких, польских, шведских набегов — находили последнее упокоение в глубине пещер так же, как и иноки. Иметь место в пещерах почиталось высокой честью и среди миря», и на протяжении веков богатые вкладчики дар свой вносили за право быть погребенными в пещерах.

Во время войны на территории монастыря падали немецкие бомбы, и от сотрясения на некоторых участках сместилась порода. В щели кое-где видны распавшиеся дубовые грубо-долбленые колоды, человеческие кости, черепа и особенно взволнует зрителя вид отвалившейся нижней челюсти с молодыми молочно-белыми крепкими зубами.

Мерцают восковые свечечки, звуки шагов неслышны, песок под ногами пушисто-мягок.

Неглубокий боковой тупичок. В конце его — земляные ступени, а выше — отверстие в форме окна. Свет свечей озаряет большое помещение и лежащие один на другом гробы. Их много.

— Вот этому одиннадцать месяцев, а этот совсем недавний, ему всего четыре месяца, — говорит о. Николай.

Тысячи гробов, тысячи человеческих тел хранит этот своеобразный некрополь. Но тщетно напрягает здесь обоняние удивленный посетитель — запаха разложения здесь совершенно нет.

Пещерный храм Воскресения находится в конце третьей «улицы». Маленький алтарь, престол, изумительный запрестольный образ Спасителя, выбитый на белом мраморе, клирос, вмещающий не больше пяти человек. Свет шести-семи свечей кажется уже очень сильным, напоминает костер. Молящиеся стоят длинной цепочкой; кто пришел позже, тот стал дальше от алтаря — разойтись трудно.

Горят свечи на поворотах «улиц». Длинные сводчатые коридоры — прекрасный резонатор, и молитвенные песнопения, торжественные и печальные, разносятся далеко под землей. Зрелище катакомбного храма — исключительно сильное, неизгладимое.

Между трапезной и крепостной башней «у Нижних Решеток» за только что выстроенным двухэтажным деревянным жилым корпусом расположен «нижний» сад с его прекрасными яблоками и крупной сладкой малиной, ниже сада — скотный двор и ток. С раннего утра до вечерней зари стучит здесь мощная электрическая молотилка, растет под навесом громадная гора соломы, течет золотое зерно в мешки с монастырским клеймом. Жара, ость, пыль, стук — добрая деревенская страда. Иноки в старых подрясниках, в выгоревших скуфейках, иные в легких кожаных лапотках.

— У них ноги — не ноги, а крылья, — мягко улыбнется седовласый загорелый старец, коренной хлебопашец.

На току, в поле, на покосе видишь среди остальных рослую, сильную фигуру немолодого монаха. На нем такая же старенькая скуфья, запыленный подрясник, простые сапоги. Залюбуешься, как спорится в руках его любая работа, — мерно, широко идет коса и безупречно прямой ложится длинная изумрудная гряда травы; на вилы — тройчатки подцепит стожок сена величиною с добрый дом и несет его с легкостью юношеской; на порубке выберет для себя сосну самую мощную, вековую — никому не уступит.

— Лют наш владыка на работу! — услышишь не раз в поле, и в словах этих неизменно прозвучит нотка того искреннего уважения к хорошему работнику, которое в высокой мере свойственно трудовому русскому человеку. Вдадыка Владимир всегда на самом серьезном участке сложного и большого своего хозяйства, подгоняет, подбадривает: «Поторопитесь, отцы, постарайтесь, не упустить бы погодку, ведь день нынешний идет за год!..» Сам же поднимается в пять часов утра и уже с шести стучит батожком, сзывает иноков на труд…

Подлинно неисчислимы были богатства прославленного монастыря. Но исторические ценности ризницы, великолепные образцы старинного русского мастерства расхитили фашистские разбойники. Больше чем на три миллиона золотых рублей перехватили немцы монастырских сокровищ, и оскудевшей, побитой, голодной вернулась обитель под отчий кров — пустота, сорванные крыши, гарь пожарища, долги.

Тогда-то указом Святейшего Патриарха назначен был в настоятели монастыря епископ Владимир, Святейшим же и возведенный в высокий сан. И вот зоркий хозяйственный глаз, умные руки, необыкновенный дар организатора, поразительная неутомимость и знание людей и дела совершили истинное чудо — не только давно погашены все долги, но сам монастырь, после всех разорений, встал краше, чем был до войны. Все сверкает — отремонтированное, обновленное, вновь выстроенное. Заведен в совершенно достаточном количестве инвентарь и скот, бегают собственные грузовые автомобили в поле и в лес, до нови хватает всего, полны закрома, подвалы, кади. Двадцать гектаров земли под зерновые и двадцать гектаров покоса обрабатывают монахи. Не нуждается ныне обитель в богатых вкладчиках, не зависит от церковной кружки. В молитву, труд и краткий отдых точно укладывается сейчас монашеский день под отеческой рукой настоятеля.

Не богатством, конечно, славна была Печерская обитель и не им славится и сейчас. Но все же священные сосуды дивной старинной работы, паникадила, кадильницы, лампады со сканью, финифтью, чернью, прорезями и насыпью, хоругви белой обьяри с бахромой, с золотыми кистями, сверкающие самоцветы иконных окладов — все это способствует торжественности служений, украшает молитвенный дом, радует глаз и сердце молящегося.

Величественна убранством своим основная икона обители — Успения Божией Матери. Не гаснет перед нею подобный тихой радуге разноцветный огонь лампад, в мерцании множества свечей переливаются русские самоцветы и от мягкого жемчуга, в благоговейной неторопливой радости набиравшегося руками русских благочестивых женщин, кажется, исходит теплота.

Здесь же в Успенском соборе находится чтимая икона святителя Николая, именуемого по старому начертанию «Чудотворцем». Чеканная серебряная риза-барельеф украшает образ, лик окружен изображением двенадцати чудес, совершенных святителем из Мир Ликийских, нигде в мире не почитаемым так, как на русской земле.

Дневной свет проникает в собор только с одной стороны. Три стены его глухи, колонны цельной породы держат свод, на который давит огромной серой тяжестью скала. Колонны увешаны иконами. Иконы золоченых резных Царских врат овальны. Стены престола обиты кованым серебром. Хранится здесь древнее Распятие — кровь Спасителя изливается из раны в чашу. Две иконы Божией Матери привлекают особое внимание молящихся: «Живоносный источник» и «Всех скорбящих радости».

Сретенский зимний храм — красный с золотом. В отличном состоянии находится здесь стенная роспись, и особенно выразительны фрески, изображающие Нагорную проповедь. Отсюда прямой ход ведет в церковь Благовещения, достопримечательность которой — горнее место с дуговой широкой скамьей для собора священников.

Успенский собор, храмы Воскресения, Покровский (не открытый) Сретенский, Благовещенский, Лазаревский помещаются внизу, на дне чаши-котловины. Сошедшиеся тесно, кучно, утопающие в зелени, древнерусские, теремные, пестрые, они кажутся маленькими, почти игрушечными и умилительны в своей сказочной, непередаваемой красоте. А если поднять голову, то увидишь, как высоко над зеленью плывет в небе навстречу облакам подобный огромному кораблю белостенный массив Михайловского собора.

Построенный в память первой Отечественной войны, он безупречно выдержан в стиле русского ампира. От Святых ворот ведет к нему длинная аллея густых и высоких, как эвкалипты, берез. Даже в безветрие тихо шумят их вершины. Листва длиннейших ветвей, согласно изогнувшись, похожа на океанские водоросли, никнет к земле и на фоне высоких белых стен собора гигантскими размерами своими придает всему пейзажу вид величавый, торжественный и несколько печальный. Слева, же, над спуском к нижним храмам, стоит стена прямых, как струны, голубых елей.

Огромные дубы встают над крестами Успенского собора, любовно ограждают сокровище обители. Там, на Святой горе, широко раскинулся «верхний» монастырский сад с его прославленным «белым наливом», «золотым» и «бумажным» ранетами, анисовкой, антоновкой. Густыми зарослями под вековыми дубами идут смородина и косматый крыжовник. Старейший из дубов окружен деревянной решеткой. Этому дереву насчитывается шестьсот лет. А недалеко от него, на вершине холма, возносится беседка, где любил посидеть Великий преобразователь Руси, трижды посетивший обитель. Смотрел оттуда на псковские дали, на коварный и хищный Запад, и, может быть, не только отдыхал на деревянной скамеечке «амстердамский плотник», а посмотрев сверху, как согнанные из окрестных деревень псковские пахари-монахи и послушники и собственные его, петровы, рейтары роют под крепостными стенами рвы и возводят бастионы, отпускал злую шутку, быстро сбегал вниз, — огромный, недовольный, — и, вырвав у ближайшего копача лопату или топор у лесоруба, показывал, как надо работать, чтобы поскорее укрепилась обращенная к жадному Западу окраинная русская «фортеция».

…Мягкий вечер, теплый закатный свет. С другой стороны котловины видно, как настаивается, густеет сумрак по дну чаши, но еще белеет звонница, и отчетливо различимы «звоны» в ее пролетах, и мощные вершины дубов, поднявшихся по гребню Святой горы, окроплены густым багрянцем. Вишневый свет ложится и за монастырской оградой — на поля, луга, дальние перелески. Тихо движутся возы, тяжело нагруженные пшеницей, рожью, овсом, «изобилием плодов земных», творением природы и трудолюбивых человеческих рук, стадо клубит по дороге золотую пыль, дали откатились безмерно, и та в них хрустальная ясность и прозрачнейшая чистота, которые свойственны только величавой русской природе в закатный час в преддверии осени. Мягкий свет ложится и на белые стены Михайловского собора, в отворенном окне за решеткой, в драгоценных красках стекла, поднимается высокий образ Спасителя и, щемя сердце восторгом, вечерней печалью, любовью к миру и людям, доносится из храма сладостное:

— Свете тихий…

Р. Днепров
Журнал Московской Патриархии, №10 октябрь 1949